В болото входит бур, как в масло нож.
Владыка тьмы! Мы примем отреченье!
Земле мы кровь пускаем — ну и что ж, —
А это ей приносит облегченье.

Под визг лебёдок и под вой сирен
Мы ждём, мы не созрели для оваций.
Но близок час великих перемен
И революционных ситуаций.

В борьбе у нас нет классовых врагов —
Лишь гул подземных нефтяных течений, —
Но есть сопротивление пластов
И есть, есть ломка старых представлений.

Пока здесь вышки, как бамбук, росли,
Мы вдруг познали истину простую —
Что мы нашли не нефть, а Соль земли
И раскусили эту соль земную.

Болит кора земли, и пульс возрос.
Боль нестерпима, силы на исходе.
И нефть в утробе призывает: «SOS!»,
Вся исходя тоскою по свободе.

Мы разглядели, различили боль
Сквозь меди блеск и через запах розы, —
Ведь это — не поваренная соль,
А это — человечьи пот и слёзы.

Пробились буры, бездну вскрыл алмаз —
И нефть из скважин бьёт фонтаном мысли,
Становится энергиею масс
В прямом, и то же — в переносном смысле.

Угар победы, — пламя не угробь!
И ритма не глуши, копытный дробот!
Излишки нефти стравливали в Обь,
Пока не проложили нефтепровод.

Но что поделать, если льёт из жерл
Мощнее всех источников овечьих.
И что за революция без жертв?
К тому же, здесь — ещё без человечьих.

Пусть скажут, что сужу я с кондачка,
Но мысль меня такая поразила:
Теория «Великого скачка»
В Тюмени подтвержденье получила.

И пусть мои стихи верны на треть,
Пусть уличён я в слабом разуменьи,
Но нефть — свободна, не могу не петь
Про эту революцию в Тюмени.

Водой наполненные горсти
Ко рту спешили поднести —
Впрок пили воду черногорцы
И жили впрок до тридцати.

А умирать почётно было —
Средь пуль и матовых клинков,
И уносить с собой в могилу
Двух-трёх врагов, двух-трёх врагов.

А им прожить хотелось до' ста —
До жизни жадным, — век с лихвой
В краю, где гор и неба — вдосталь,
И моря — тоже — с головой.

Шесть сотен тысяч равных порций
Воды живой в одной горсти...
Но проживали черногорцы
Свой долгий век до тридцати.

И жёны их водой помянут,
И прячут их детей в горах
До той поры, пока не станут
Держать оружие в руках.

Беззвучно надевали траур
И заливали очаги,
И молча лили слёзы в тра'ву,
Чтоб не услышали враги.

Чернели женщины от горя,
Как плодородная земля,
За ними вслед чернели горы,
Себя огнём испепеля.

То было истинное мщенье —
Бессмысленно себя не жгут —
Людей и гор самосожженье
Как несогласие и бунт.

И пять веков, как божьи кары,
Как мести сына за отца,
Пылали горные пожары
И черногорские сердца.

Цари менялись, царедворцы,
Но смерть в бою — всегда в чести.
Не уважали черногорцы
Проживших больше тридцати.

В за...поведнике (вот в каком — забыл)
Жил да был Козёл — роги длинные.
Хоть с Волками жил, не по-волчьи выл,
Блеял песенки, да всё козлинаи.

И пощипывал он травку, и нагуливал бока,
Не услышишь от него худого слова.
Толку было с него, правда, — как с козла молока,
Но вреда, однако, — тоже никакого.

Он жил на выпасе — возле озерка, —
Не вторгаясь в чужие владения...
Но заметили скромного Козлика
И избрали в Козлы Отпущения.

Например, Медведь — баламут и плут, —
Обхамит кого-нибудь по-медвежьему —
Дак враз Козла найдут, приведут и бьют
По рогам яму и промеж яму!

Не противился он, серенький, насилию со злом,
А сносил побои весело и гордо.
Сам Медведь сказал: «Робяты! Я горжусь Козлом,
Героическая личность — Козья морда!»

Берегли Козла, прям, как наследника,
Вышло даже в лесу запрещение
С территории заповедника
Отпускать Козла Отпущения.

А Козёл себе всё скакал козлом,
Но пошаливать он стал втихомолочку:
Он как-то бороду завязал узлом
И из кустов назвал Волка сволочью.

А когда очередное отпущенье получал
Всё за то, что Волки лишку откусили,
Он, как будто бы случайно, по-медвежьи зарычал,
Но внимания тогда не обратили.

Пока хищники меж собой дрались,
В заповеднике крепло мнение,
Что дороже всех Медведей и Лис —
Дорогой Козёл Отпущения.

Услыхал Козёл — да и стал таков.
«Эй, вы, бурые! — кричит. — Светло-пегия!
Отниму у вас рацион Волков
И Медвежие привилегии!

Покажу вам козью морду настоящую в лесу,
Распишу, туда-сюда, по трафарету!
Всех на роги намотаю и по кочкам разнясу,
И ославлю по всяму по белу свету!

Не один из вас будет землю жрать!
Все подохнете без прощения!
Отпускать грехи кому — уж это мне решать,
Раз это я — Козёл Отпущения!..»

В заповеднике (вот в каком — забыл)
Правит бал Козёл не по-прежнему.
Он с Волками жил — и по-волчьи взвыл,
И рычит теперь по-медвежьему.

В тиши перевала, где скалы ветрам не помеха,
помеха,
На кручах таких, на какие никто не проник,
никто не проник,
Жило-поживало веселое горное, горное эхо.
Оно отзывалось на крик, человеческий крик.

Когда одиночество комом подкатит под горло,
под горло
И сдавленный крик еле слышно в обрыв упадет,
в обрыв упадет,
Крик этот о помощи эхо подхватит, подхватит проворно,
Усилит — и бережно в руки своих донесет.

Должно быть, не люди, напившись дурмана и зелья,
и зелья,
Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп,
топот и храп,
Пришли умертвить, обеззвучить живое, живое ущелье —
И эхо связали, и в рот ему всунули кляп.

Всю ночь продолжалась кровавая, злая потеха,
потеха,
И эхо топтали — но звука никто не слыхал,
никто не слыхал!
К утру расстреляли притихшее горное, горное эхо.
И брызнули слёзы, как камни, из раненых скал.
И брызнули слёзы, как камни, из раненых скал.
И брызнули камни, как слёзы, из раненых скал.

В болото входит бур, как в масло нож.
Владыка тьмы! Мы примем отреченье!
Земле мы кровь пускаем — ну и что ж, —
А это ей приносит облегченье.

Под визг лебёдок и под вой сирен
Мы ждём, мы не созрели для оваций.
Но близок час великих перемен
И революционных ситуаций.

В борьбе у нас нет классовых врагов —
Лишь гул подземных нефтяных течений, —
Но есть сопротивление пластов
И есть, есть ломка старых представлений.

Пока здесь вышки, как бамбук, росли,
Мы вдруг познали истину простую —
Что мы нашли не нефть, а Соль земли
И раскусили эту соль земную.

Болит кора земли, и пульс возрос.
Боль нестерпима, силы на исходе.
И нефть в утробе призывает: «SOS!»,
Вся исходя тоскою по свободе.

Мы разглядели, различили боль
Сквозь меди блеск и через запах розы, —
Ведь это — не поваренная соль,
А это — человечьи пот и слёзы.

Пробились буры, бездну вскрыл алмаз —
И нефть из скважин бьёт фонтаном мысли,
Становится энергиею масс
В прямом, и то же — в переносном смысле.

Угар победы, — пламя не угробь!
И ритма не глуши, копытный дробот!
Излишки нефти стравливали в Обь,
Пока не проложили нефтепровод.

Но что поделать, если льёт из жерл
Мощнее всех источников овечьих.
И что за революция без жертв?
К тому же, здесь — ещё без человечьих.

Пусть скажут, что сужу я с кондачка,
Но мысль меня такая поразила:
Теория «Великого скачка»
В Тюмени подтвержденье получила.

И пусть мои стихи верны на треть,
Пусть уличён я в слабом разуменьи,
Но нефть — свободна, не могу не петь
Про эту революцию в Тюмени.

Водой наполненные горсти
Ко рту спешили поднести —
Впрок пили воду черногорцы
И жили впрок до тридцати.

А умирать почётно было —
Средь пуль и матовых клинков,
И уносить с собой в могилу
Двух-трёх врагов, двух-трёх врагов.

А им прожить хотелось до' ста —
До жизни жадным, — век с лихвой
В краю, где гор и неба — вдосталь,
И моря — тоже — с головой.

Шесть сотен тысяч равных порций
Воды живой в одной горсти...
Но проживали черногорцы
Свой долгий век до тридцати.

И жёны их водой помянут,
И прячут их детей в горах
До той поры, пока не станут
Держать оружие в руках.

Беззвучно надевали траур
И заливали очаги,
И молча лили слёзы в тра'ву,
Чтоб не услышали враги.

Чернели женщины от горя,
Как плодородная земля,
За ними вслед чернели горы,
Себя огнём испепеля.

То было истинное мщенье —
Бессмысленно себя не жгут —
Людей и гор самосожженье
Как несогласие и бунт.

И пять веков, как божьи кары,
Как мести сына за отца,
Пылали горные пожары
И черногорские сердца.

Цари менялись, царедворцы,
Но смерть в бою — всегда в чести.
Не уважали черногорцы
Проживших больше тридцати.

Водой наполненные горсти
Ко рту спешили поднести —
Впрок пили воду черногорцы
И жили впрок до тридцати.

А умирать почётно было —
Средь пуль и матовых клинков,
И уносить с собой в могилу
Двух-трёх врагов, двух-трёх врагов.

А им прожить хотелось до' ста —
До жизни жадным, — век с лихвой
В краю, где гор и неба — вдосталь,
И моря — тоже — с головой.

Шесть сотен тысяч равных порций
Воды живой в одной горсти...
Но проживали черногорцы
Свой долгий век до тридцати.

И жёны их водой помянут,
И прячут их детей в горах
До той поры, пока не станут
Держать оружие в руках.

Беззвучно надевали траур
И заливали очаги,
И молча лили слёзы в тра'ву,
Чтоб не услышали враги.

Чернели женщины от горя,
Как плодородная земля,
За ними вслед чернели горы,
Себя огнём испепеля.

То было истинное мщенье —
Бессмысленно себя не жгут —
Людей и гор самосожженье
Как несогласие и бунт.

И пять веков, как божьи кары,
Как мести сына за отца,
Пылали горные пожары
И черногорские сердца.

Цари менялись, царедворцы,
Но смерть в бою — всегда в чести.
Не уважали черногорцы
Проживших больше тридцати.

В болото входит бур, как в масло нож.
Владыка тьмы! Мы примем отреченье!
Земле мы кровь пускаем — ну и что ж, —
А это ей приносит облегченье.

Под визг лебёдок и под вой сирен
Мы ждём, мы не созрели для оваций.
Но близок час великих перемен
И революционных ситуаций.

В борьбе у нас нет классовых врагов —
Лишь гул подземных нефтяных течений, —
Но есть сопротивление пластов
И есть, есть ломка старых представлений.

Пока здесь вышки, как бамбук, росли,
Мы вдруг познали истину простую —
Что мы нашли не нефть, а Соль земли
И раскусили эту соль земную.

Болит кора земли, и пульс возрос.
Боль нестерпима, силы на исходе.
И нефть в утробе призывает: «SOS!»,
Вся исходя тоскою по свободе.

Мы разглядели, различили боль
Сквозь меди блеск и через запах розы, —
Ведь это — не поваренная соль,
А это — человечьи пот и слёзы.

Пробились буры, бездну вскрыл алмаз —
И нефть из скважин бьёт фонтаном мысли,
Становится энергиею масс
В прямом, и то же — в переносном смысле.

Угар победы, — пламя не угробь!
И ритма не глуши, копытный дробот!
Излишки нефти стравливали в Обь,
Пока не проложили нефтепровод.

Но что поделать, если льёт из жерл
Мощнее всех источников овечьих.
И что за революция без жертв?
К тому же, здесь — ещё без человечьих.

Пусть скажут, что сужу я с кондачка,
Но мысль меня такая поразила:
Теория «Великого скачка»
В Тюмени подтвержденье получила.

И пусть мои стихи верны на треть,
Пусть уличён я в слабом разуменьи,
Но нефть — свободна, не могу не петь
Про эту революцию в Тюмени.

Водой наполненные горсти
Ко рту спешили поднести —
Впрок пили воду черногорцы
И жили впрок до тридцати.

А умирать почётно было —
Средь пуль и матовых клинков,
И уносить с собой в могилу
Двух-трёх врагов, двух-трёх врагов.

А им прожить хотелось до' ста —
До жизни жадным, — век с лихвой
В краю, где гор и неба — вдосталь,
И моря — тоже — с головой.

Шесть сотен тысяч равных порций
Воды живой в одной горсти...
Но проживали черногорцы
Свой долгий век до тридцати.

И жёны их водой помянут,
И прячут их детей в горах
До той поры, пока не станут
Держать оружие в руках.

Беззвучно надевали траур
И заливали очаги,
И молча лили слёзы в тра'ву,
Чтоб не услышали враги.

Чернели женщины от горя,
Как плодородная земля,
За ними вслед чернели горы,
Себя огнём испепеля.

То было истинное мщенье —
Бессмысленно себя не жгут —
Людей и гор самосожженье
Как несогласие и бунт.

И пять веков, как божьи кары,
Как мести сына за отца,
Пылали горные пожары
И черногорские сердца.

Цари менялись, царедворцы,
Но смерть в бою — всегда в чести.
Не уважали черногорцы
Проживших больше тридцати.

Водой наполненные горсти
Ко рту спешили поднести —
Впрок пили воду черногорцы
И жили впрок до тридцати.

А умирать почётно было —
Средь пуль и матовых клинков,
И уносить с собой в могилу
Двух-трёх врагов, двух-трёх врагов.

А им прожить хотелось до' ста —
До жизни жадным, — век с лихвой
В краю, где гор и неба — вдосталь,
И моря — тоже — с головой.

Шесть сотен тысяч равных порций
Воды живой в одной горсти...
Но проживали черногорцы
Свой долгий век до тридцати.

И жёны их водой помянут,
И прячут их детей в горах
До той поры, пока не станут
Держать оружие в руках.

Беззвучно надевали траур
И заливали очаги,
И молча лили слёзы в тра'ву,
Чтоб не услышали враги.

Чернели женщины от горя,
Как плодородная земля,
За ними вслед чернели горы,
Себя огнём испепеля.

То было истинное мщенье —
Бессмысленно себя не жгут —
Людей и гор самосожженье
Как несогласие и бунт.

И пять веков, как божьи кары,
Как мести сына за отца,
Пылали горные пожары
И черногорские сердца.

Цари менялись, царедворцы,
Но смерть в бою — всегда в чести.
Не уважали черногорцы
Проживших больше тридцати.